Сегодня мы публикуем очередной очерк нашего военного обозревателя Владислава Шурыгина о благородной и справедливой, но одновременно столь жестокой и кровопролитной чеченской войне. Об одном из самых трагических ее событий – бое, в котором погибли 84 десантника 104-го полка Псковской дивизии ВДВ. Перед Вами – не аналитика, но раскаленные эмоции и обнаженные нервы войны. То, без чего нельзя понять, оценить, запомнить то, что мы привыкли сухо именовать “антитеррористической перацией”. К ночи перестрелка сменилась плотным духовским обстрелом. Пунктиры трассеров сложились в какую-то сумасшедшую графику красно–желто–синих ломаных линий, росчерков и стрел. Пули шипели над головой, лопались о камни, хлестко чмокали по грязи. В частую дробь очередей стали то и дело вплетаться разрывы мин и гранат. Не соврал “дух” – весь вечер десантники действительно дрались лишь с передовым отрядом, и вот теперь к боевикам подходили основные силы.Эй, командир! – услышал комбат в наушниках знакомый насмешливый голос Идриса – так назвался чеченец. – Тэбе не жарко там? Видыш, я слов на вэтэр не бросаю. На каждого твоего сопляка тэпэр по двадцать наших лучших воинов. Но нам нэ нужны ваши жизны. Забирай своих цыплят и уходы. Командир, ты же умный мужик, сам видыш у вас нет не одного шанса! Вы и часа не продержитес. Мы смэтем вас, диш ты бля! Ночью к вам ныкто не прыдет. И летчики ваши спят. Спасай своих солдат, уходы с дороги!…Он был прав, этот Идрис. Превосходство боевиков было полным. На каждого десантника приходилось уже по полтора десятка “чехов”. А “духи” все подходили. К тому же у боевиков минометы, десятки пулеметов и гранатометов, а у десантников только восемь “граников” с носимым боекомплектом гранат, да десятка два “мух”. Никто не ждал здесь такой огромной банды боевиков. Разведка докладывала о разрозненных мелких группах в десять – пятнадцать человек, прорывающихся к равнине. Только к утру на подготовленный уже опорный пункт должна была подойти техника и артиллерия. Ошиблась разведка…Еще можно было отойти. Оставить заслон, обложиться минами, растяжками. Пробиться к реке и по руслу выйти к своим. В темноте “чехи” не решаться преследовать. Но тогда эта банда к утру вырвется из кольца. За семь часов, оставшихся до рассвета, они пройдут километров тридцать. Выйдут в лесистое предгорье, и там их уже будет не достать…Комбат посмотрел на офицеров, сидевших на корточках вокруг него в мелком, полувыкопанном окопчике. Нормально закрепиться на высотке, окопаться, обложиться заграждениями десантники не успели. Выкатившийся на них в сумерках отряд боевиков не дал времени организовать полноценную оборону. “Духи” обещают дать коридор. Время им дорого. Хотят к рассвету быть в предгорье, а там и до Шали рукой подать. Мы тут у них как кость в горле.Выворачивая душу, завыла падающая из зенита мина. Все инстинктивно пригнулись. Ахнул близкий разрыв, густо забросав всех вывороченной землей. Кисло пахнуло сгоревшим толом.- Пристрелялись, суки! – выругался ротный. – Что с помощью?- До наших передков - километров десять. За спиной только трасса и гарнизоны по селам. По трассе должна была вечером на Ведено выйти колонна ментов, но связи с ними нет. Наши смогут подойти только к утру. Артиллерия огнем поддержит, но если духи подойдут слишком близко, то сами понимаете. Авиация работать не сможет – ночь, туман. Так что будем делать, славяне?… Комбат знал ответ. Знал, что скажут его офицеры. Знал, но хотел услышать эти слова, укрепиться ими, успокоить душевную смуту. Ведь вокруг него дрались его солдаты. Молодые пацаны, они доверили ему свои жизни, верили в него, верили в мудрость и удачу своих командиров. Они хотели жить, любили жизнь. И ответственность за них неимоверным грузом давила сердце. Он знал, что в этом бою до утра доживут немногие…Надо держаться, сколько сможем! - ответил за всех ротный.- Надо держать их, – эхом отозвался командир разведчиков.- Будем держаться! – подытожил комбат. – А если совсем припрут, вызовем на себя артиллерию и те, кто уцелеет, пусть пробиваются к реке. Решение было принято. И неожиданно стало легко на душе. Комбат прошел много войн. Вышел живым из многих переделок. Выиграл десятки боев. Воевал жестко, расчетливо. Он верил в свою счастливую судьбу, в удачу. И они не оставляли его. Но сейчас он ясно понимал, что уцелеть, остаться в живых на этой высоте - не судьба… Больше не было “вчера” или “завтра” - оставалось только “здесь” и “сейчас”. И эта цельность давала какую-то странную свободу. Он больше не был ни сыном, ни мужем, ни отцом. Все это осталось где-то там, далеко за этой проклятой высотой. Осталось тем, кто прорвется сюда к ним, кто вынесет их отсюда, кто вернется домой и будет жить за них, оставшихся в этом бесконечном “сегодня”. Теперь он был только воином. А в жизни воина бывает миг, когда война из тяжелой, страшной работы становится просто принятием смерти…

конца. …В третью атаку они уже просто пошли волнами. В полный рост, не пригибаясь. Их гнало безжалостное время. Шел второй час ночи. - Аллах акбар! – ревели сотни глоток. Серый вал накатывался на позиции роты. Трещали, захлебываясь злобой автоматы. Ухали разрывы. Но рота не отвечала. Десантники ждали, когда боевики подойдут в упор. Слишком мало оставалось патронов, чтобы тратить их впустую. - Аллах акбар, - накатывалось на высоту. И вот, когда уже людской вал был готов захлестнуть вершину, окопы густо ощерились огнем. Кинжальный огонь был страшен. Очереди буквально выкашивали нападавших, рвали, распинали на камнях тела. Опустошали цепи. Под ноги уцелевшим полетели чугунные шары гранат. Все утонуло в грохоте разрывов. И “чехи” не выдержали. Цепи остановились, залегли и, не находя укрытия от пуль, поползли вниз к подножью, к спасительной тьме густого кустарника, оставляя на склоне десятки мертвых и корчащихся в агонии тел. А на позиции десантников вновь обрушились мины. Воздух взорвался огнем. Всюду царила смерть. Одна из мин попала в пулеметное гнездо, разметав в клочья расчет. К пулемету бросился сержант разведчик, но очередная мина изрубила осколками и его. Спрятаться от смерти было негде. Мины падали из черного ночного зенита как рок, как проклятье. И каждый, вжавшись в камни, молил лишь об одном: чтобы следующая была не его… В куцем окопчике раненые, не обращая внимания на обстрел, торопливо набивали магазины патронами. Один, в промокших черной кровью бинтах, наощупь находил разбросанные по брезенту плащ-накидки бумажные пачки патронов, рвал их и точными, быстрыми движениями загонял острые “клыки” патронов в магазин. Второй, с перебитой пулей правой рукой, прижимая ее для устойчивости к животу, пальцами левой неуклюже забивал патроны. Третий, с прострелянной, перетянутой жгутом ногой специальным ножом распарывал очередной патронный “цинк”. Ахнул близкий разрыв. Осколок мины словно бритвой срезал два пальца на руке открывавшего цинк бойца. Брызнула кровь. Раненый охнул, потянулся в карман за бинтом, но вдруг обмяк и опрокинулся назад. Следующий осколок пронзил сердце, и отлетела солдатская душа… А санитары подтаскивали к окопчику очередных раненых. Одного с серым землистым лицом, пузырящегося кровавой слюной в промедоловом дурмане, другого с оторванной по локоть левой рукой. - Не возьмут, гады! Не сдамся! - рычал он. В правой руке у него была зажата граната. Пусть подходят, суки! …лять! Увидят, как десантура умирает! Его стащили в окопчик. Если что, прижимайтесь, братки, ко мне! – прохрипел он лежавшим и сидевшим во круг него раненым. – Живыми нас они хер возьмут! Комбат был тоже ранен, но пуля прошла икру навылет и, наскоро перевязавшись, он продолжал руководить боем. - Эх, командир! – ожила станция. – Мы с вами по-хорошему хотели. Но вы нэ понымаетэ. Что ж, тепэр пощады не проси. Мы будэм вас всех как баранов резат. На кусочки, слышишь. Здэс наш амир Хаттаб. Он приказал из твоей собачьей шкуры сделат ему пояс. И я мамой клянус, сдэлаю это! Комбат поднес микрофон к губам: - Послушай, свинья! С тобой говорит комбат воздушно-десантных войск России. Мы стояли, стоим и будем стоять на этой вершине. И пока мы живы, вам ее не взять. А что касается баранов – так их уже несколько сотен валяется на склонах. Некому собирать. А сколько еще будет – спроси у своего аллаха. Рассвет уже близок. Тебе нужна моя шкура? Приди и возьми, если ты такой смелый. А Хаттабу своему передай, что русские десантники не сдаются. Пусть это вспомнит, когда подыхать будет! - Я иду к тебе!.. – взвизгнули было наушники, но комбат уже сорвал их с головы. В окоп спрыгнул ротный.

-Ну, как у тебя? - Плохо. Минометы, мать их!.. Двадцать убитых, вдвое больше раненых. Из них половина тяжелых. Все, кто может автомат держать – в строю. Но с боеприпасами – труба. По три магазина осталось на человека. У пэкаэмщиков по триста – пятьсот патронов. У граников” на трубу по две гранаты и ручных полторы сотни. До утра никак не хватит. - Аллах акбар! – донеслось с подножья высоты. Боевики пошли в очередную атаку...

…Только с пятой атаки, почти под утро “чехи” ворвалась на высоту. Уже давно навсегда ткнулся в землю лицом ротный, пал от пули снайпера лейтенант разведчик. На каждого из оставшихся в живых десантников осталось по полрожка патронов . - Прощайте, братцы! – Николай из Смоленска перекрестился и, встав в полный рост, бросился на подбегавших боевиков. С пояса расстрелял остатки патронов, завалив нескольких “чехов”. С размаху по самый ствол загнал штык в грудь набегавшего боевика и, поддев его словно сноп, швырнул в сторону распоротого, умирающего. Еще успел заметить как откуда-то сбоку, из-под руки выскочил зловонный дух. Крутанулся в его сторону, перехватил автомат как дубину и обрушил ее на голову боевика. Но как хрястнула раскалывающаяся черепная коробка, он уже не услышал. Длинная очередь в упор залила грудь горячим свинцом. - Мужики, двум смертям не бывать, а одной не миновать! - крикнул оставшийся за ротного старший лейтенант. – В штыки! Пусть запомнят, суки, как десант умирает! - Ура! – грозно грянуло над высотой. - Аллах акбар! – ревели склоны. Сержант-татарин метнулся в самую гущу боевиков. Там, вертясь волчком, расстрелял последний магазин. Коротко, точно ужалил штыком в грудь одного боевика, достал в шею второго. Третьему, набегавшему на него здоровому бородатому арабу, он вогнал штык в живот, но выдернуть его не успел. Араб дико завизжал, рухнул на колени и в предсмертном ужасе судорожно ухватился ладонями за ствол, не давая вытащить из себя лезвие штыка. Татарин изо всей силы рванул автомат на себя, но араб, словно приклеенный, хрипя потянулся за ним. Матерясь, татарин уперся ногой в грудь араба и, наконец, рывком скинул того со штыка. Но распрямиться не успел. Длинное узкое жало кинжала, пронзив лопатки, вышло из груди. И он удивленно, растерянно посмотрел вниз на торчащую из под сердца сталь, попытался вздохнуть, но земля вдруг ушла из-под ног. Он упал навзничь, глазами уткнувшись в черное беззвездное небо, куда казанским голубем плеснула солдатская душа. Убивший его боевик, судя по кобуре “стечкина” на поясе – командир - коротко зло обтер кинжал о рукав куртки, и, перешагнув через мертвое тело, огляделся. - Комбата мне живым взять! – рявкнул он охранявшим его нукерам. У ног хрипел, бился в агонии проткнутый штыком араб. Чечен поморщился. Потом взвел ударник “стечкина”, приставил его к затылку араба. - Аллах акбар! – коротко произнес он и нажал на спуск. Ахнул выстрел. Араб дернулся и обмяк. Смерть эта на мгновение отвлекла внимание охраны, и в это время из полыхающей огнями очередей предрассветной хмари вырисовалась крепкая фигура. Охрана вскинула автоматы, но было поздно. Длинная очередь в упор разорвала командира. Сломала его пополам, и швырнула на тело убитого им араба. - Идрис! – буквально взвыли боевики. Но сразу достать его убийцу не удалось. Он еще успел завалить бросившегося на него начальника охраны и хохла радиста. И только когда у него закончились патроны, чья-то очередь наконец достала уруса. Уже мертвого, его долго и стервенело рубили кинжалами, в бессильной ярости вымещая на бездыханном теле злобу и отчаяние. Но лейтенант всего этого уже не чувствовал. Душа его, свободная от смертной боли, в далеком от этой страшной высоты дому, склонилась над детской кроваткой, где вдруг безутешно заплакал во сне его сын. - Аллах акбар! – радостно взревел боевик, запрыгнувший в окоп, где лежали раненые урусы. Рванул из-за пояса кинжал. – Сэйчас шашлык из вас нарэжем! Казбек! Аслан! И здесь до его слуха донесся до боли знакомый, страшный щелчок отлетающей от гранаты чеки. Подчиняясь инстинкту, он рванулся из окопчика, но чьи-то руки ухватили его за ноги, прижали к земле. И тогда он завизжал в смертном ужасе. “Раз, два, три…” – механически отсчитывало сознание. И мир утонул в испепеляющей вспышке. А в далеком Пскове, в обычной двухкомнатной хрущевке, вдруг надрывно завыл старый пудель, почувствовавший легкую, невесомую руку молодого хозяина… - “Сотый”, я “Стилет”, боеприпасы кончились. Духи ворвались в траншеи. Весь огонь на меня! Повторяю, весь огонь на меня! Прощайте, мужики! Слава России! Комбат бросил трубку на бруствер. Потом, не торопясь, расстрелял станцию. На дне окопа догорали радиотаблицы и карты. Потом - подпустил набегавших боевиков поближе и короткими точными очередями начал распинать их на камнях. - Эй, собаки, я комбат вэдэвэ! Попробуйте меня взять, псы! – крикнул он отвлекая, вытягивая на себя боевиков. Давая хоть какой-то шанс тем немногим уцелевшим, кого еще не нашли, не достали “чехи”. Он отстреливался. А сам про себя считал: “…двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь … Ну когда же, когда? …Тридцать, тридцать один…” Первая пуля попала комбату в правое плечо, и он выронил автомат. Но тотчас подхватил его вновь и, кривясь от боли, уже не прицельно дал очередь. Вторая пуля попала в левый бок. Третья пронзила сердце. И уже умирая, он гаснущим сознанием успел услышать знакомый шелест подлетающих снарядов. И улыбнулся холодеющими губами. А потом душа русского комбата тихо летела ввысь. На Божий суд, где ему предстояло по-солдатски мужественно ответить праведникам, за что он бился и за что принял смерть. И душа его не боялась этого суда. …А по руслу реки, шатаясь от усталости и ран отходили, его уцелевшие солдаты. Шестеро из девяноста…